Программа расстраты и обмена себя на признание, принятие и любовь от других

Краткая аннотация

Документ представляет собой последовательное исследование внутренней программы зависимости от признания и любви. Через серию уровней раскрывается, как стремление быть нужной и принятой формирует систему постоянного обмена себя на внимание других. Автор прослеживает путь от детской боли непризнанности и борьбы за выживание — до полного истощения ресурса и потери смысла, когда любовь становится товаром, а жизнь — платой за неё. Финальная точка текста — осознание, что поиск признания ведёт к отказу от себя, и что единственный выход — возвращение к собственной ценности, независимой от внешних подтверждений.

2021_08_12

Приказываю себе проявить пространство, в котором я принимаю решения.

Я бы сказала, это не пространство, а скорее вязкая субстанция, похожая на кисель, в которой невозможно почувствовать структуру. Обычно это пространство третьего уровня — уровня, связанного с процессом достижения результата. Первый этап — получение информации, второй — её обработка, третий — принятие решения.
Я начинаю видеть ситуацию, делаю выводы и почти сразу перехожу к действию. Эти ситуации, как правило, параноидные, и восприятие их оказывается искажённым. То, как я вижу происходящее, как объясняю себе причины и следствия, — всё это оказывается неправильным. И даже когда пытаюсь привести пример, понимаю, что их слишком много, и все они сводятся к одному — к некрасивому, искажённому выводу.
Процесс принятия решения проходит как будто в трансовом состоянии. Я воспринимаю факт, мгновенно формирую интерпретацию, и только потом, столкнувшись с последствиями, возвращаюсь к осознанности, чтобы проанализировать произошедшее. Но на этапе самого восприятия всё происходит автоматически, без участия сознания.
В голове — полная пустота. Такое ощущение, будто не за что зацепиться, нет ни одной мысли. Возникает внутреннее сопротивление, нежелание смотреть в эту сторону, как будто ящерица, у которой защемило хвост, и она бросает его, лишь бы убежать. Это бегство — от работы, от всего, что может привести к действию, где присутствует боль.
Я чувствую страх — страх даже прикоснуться к этой теме, потому что она связана с болью, с осознанием того, что, возможно, я прожила жизнь, избегая знания. Боюсь увидеть, что всё это время просто пряталась, существовала в состоянии автоматического выполнения программ, чтобы не чувствовать боль.
В этой точке я сталкиваюсь с осознанием, что вся структура моих решений построена на избегании боли. Все программы — это механизмы уклонения от неё. Здесь же речь идёт об избегании очень сильной, глубокой, давней боли — боли знания, что я всю жизнь избегала реальности.
Постепенно проясняется, что вся моя жизнь проходила во сне: я не жила, а функционировала, была лишь функцией, выполняющей заданную программу. Эта тема — о ложной интеллектуальной активности, о тех компетенциях, которые не могли быть применены нигде, потому что сами основания были ошибочны.
Я вижу, что все мои решения — результат неверного восприятия. Это как навождение: мне кажется, что я понимаю происходящее, но всё оказывается иначе. Возникает внутренний отказ воспринимать реальность, потому что реальность — это место, где я принимаю неправильные решения, основанные на ложной интерпретации.
Каждый раз, когда необходимо принять решение, срабатывает триггер боли. Если рассматривать это логически, то это боль ответственности за принятое решение. Я избегаю не столько самого решения, сколько ответственности за него. Чтобы не чувствовать эту боль, я погружаюсь в транс, в автоматизм, где решение уже принято, процесс запущен, и остаётся лишь выполнять, не возвращаясь к моменту выбора.
Затем наступает этап постоянного доказательства правильности своего решения, чтобы не видеть, не анализировать, не возвращаться вниманием в исходную точку, где возникла реакция на ситуацию. Всё, что происходило между восприятием и реализацией, словно стирается из памяти — остаётся только движение по инерции.
Такой механизм — это шаблон, программа, повторяющаяся из раза в раз: восприятие, искажённая интерпретация, решение, уход в транс и последующее выполнение без участия сознания. Боль, связанная с ответственностью за выбор, становится пусковым механизмом, который переводит всё в автоматический режим, где невозможно чувствовать, анализировать или осознавать происходящее.

Приказываю себе проявить эпизод, в котором я создала это пространство.

Пока проявляются лишь поздние эпизоды, и все они связаны с работой, с увольнениями. Я вспоминаю, как испугалась и начала быстро увольнять людей, не обдумав, не приняв, не осознав своих действий. Все подобные эпизоды, даже самые поздние, проходят по одному и тому же шаблону, как по кальке: одни и те же состояния, одно и то же решение. Поэтому все такие случаи можно рассматривать как один общий эпизод.
Все состояния, которые я переживаю в этом эпизоде.
Это прежде всего страх, что разрушат меня, поэтому нужно разрушить первой — быстрее, чем разрушат другие. В отношениях с мужчинами проявляется то же самое: надо уйти первой, пока они не ушли сами и не забрали что-то с собой.
Сегодня, идя по городу, я поймала себя на мысли, что хочу всё: съесть, выпить, купить, надеть — страх, что завтра ничего не достанется. Я приехала на Запад в тридцать девять лет и до сих пор не поняла, что здесь всё будет всегда, просто будет иначе. Но внутри живёт ощущение, что свободы нет, что ресурсов не хватит именно мне. Возникает тревога: вдруг завтра этого не будет, вдруг закончится именно для меня. Это страх нехватки, рождающий импульс — схватить сейчас, не ждать, не откладывать.
Мне кажется, что корень этого один и тот же: идея «надо брать сейчас, потому что потом не будет». Но ведь может быть и по-другому — завтра тоже что-то будет, возможно, другое, и, может быть, мне это даже не понадобится. Однако сознание живёт по инерции старой схемы: если не возьмёшь сразу — не достанется вовсе.
Я живу в очень узком пространстве восприятия времени: у меня нет ощущения «завтра». Решения принимаются мгновенно, как будто через час может случиться катастрофа, и шанса не будет. Я действую быстро, покупаю, говорю, делаю, не оставляя себе возможности подумать. Даже если потом понимаю, что всё это можно было не делать вовсе, — всё уже решено, потому что страх опоздать сильнее здравого смысла.
Живя на Западе, где всё доступно, я часто размышляю, почему продолжаю чувствовать этот внутренний дефицит. Здесь нельзя сказать «не достанется»: если не сегодня — будет завтра, если не в этом месте — в другом, если не утром — вечером. Но ощущение, что «всё исчезнет», остаётся. Оно делает пространство моих решений узким и тревожным, заставляя спешить там, где нет никакой нужды.
Я думаю, что корни этого уходят в детство — примерно в полтора года. Помню очень смутно, но кажется, это связано с едой и с яслями, куда меня отдали совсем маленькой. В груди всплывает ощущение, что если не успеешь взять, съесть — больше не получишь. Быстрота была равна выживанию. Возможно, тогда и сформировалось это пространство: действовать немедленно, не раздумывая, иначе останешься без всего.

Приказываю себе найти и прояснить все решения, которые я приняла в этом эпизоде.

Первое, что проявляется, — убеждение, что никто ничего не даст, нужно брать самой. Если не взял — потерял, если побоялся подойти — останешься без. Это ощущение «мне недодали» сопровождает меня постоянно. Всё время присутствует чувство, что именно меня могут обделить. Даже в мелочах — когда выбираю яйца в магазине, всегда беру самые большие, будто это способ защититься от несправедливости, доказать, что теперь я возьму своё.
Да, это идёт оттуда — из раннего детства, из той точки, где решение «бери первой» стало законом выживания.

Приказываю себе найти и прояснить, какие ещё решения я приняла в этом эпизоде.

Одно из них — никому не доверять, надеяться только на себя. Я ощущаю очень сильное недоверие к людям, почти не замечая его, пока не происходит мелочь: теряется вещь, и первая мысль — «украли». Хотя никто никогда ничего у меня не крал, внутри всё равно всплывает параноидальное ощущение угрозы.
Я думаю, что это тоже восходит к раннему опыту — когда родители оставляли и говорили, что скоро придут. Возникало сомнение: а вдруг не придут, вдруг обманут. В памяти вспыхивают образы, разрозненные, неоформленные, но в них чувствуется боль и ощущение обмана. Поэтому решения принимаются мгновенно: я должна сделать сама, не ждать никого, не зависеть. Эти решения незрелые, но самостоятельные, и в их основе — глубокое недоверие к миру.
Принятие самого пространства решений связано с детской травмой. Тогда, в яслях, я училась защищаться от мира, искать способ выжить, спасаться. И теперь каждый мой быстрый выбор — продолжение того древнего решения, принятого ребёнком, который просто пытался не исчезнуть.
Приказываю себе найти и прояснить, какие ещё решения я принимаю в этом эпизоде.
Ощущение, что это тянется очень давно, будто вся жизнь проходит в постоянной защите, в бесконечной самозащите. Всё время нужно обороняться — каждую секунду, не расслабляться ни на миг. Это пространство тревоги, где малейшее доверие воспринимается как опасность. Моя внутренняя опора разрушилась, когда я поняла, что психолог, которому я доверяла, обманула меня. Тогда возникло чувство западни — я не приняла решение вовремя, не отгородилась, не выгнала, не защитила себя. Из этого момента выросло решение: не подпускать никого, не любить, не связываться.
Это решение стало образом жизни — я избегаю любых близких связей, даже дружбы. Если кто-то приближается, я начинаю незаметно отдаляться, разрушая связь ещё до того, как она становится тёплой. Возникает правило: не дружить, не любить, не подпускать. Любить можно только тех, кто слабее, потому что они безвредны, ими можно управлять, помогать им, делать зависимыми, а значит — контролировать. Но со временем оказывается, что именно эти «слабые» начинают управлять мной: я втягиваюсь в их мир, в их боль, и сама оказываюсь в зависимости. Так выстраивается иллюзия силы, которая на деле превращается в плен.
Всё это становится внутренней борьбой с самой собой — поиском людей, напоминающих персонажей из прошлого, чтобы бессознательно воспроизвести те же сцены, те же фигуры, и вновь попытаться из них выбраться. Я создаю ситуации, похожие на исходную, как будто хочу смоделировать её заново и наконец изменить исход. Но в итоге снова оказываюсь в той же ловушке: пытаюсь контролировать других, чтобы избежать боли, а сама оказываюсь контролируемой.
Желание контролировать — это форма защиты. Я не хочу, чтобы меня контролировали, поэтому стремлюсь удерживать власть над ситуацией, над людьми, над всем, что кажется угрозой. Но за этим стоит страх потерять контроль, страх, что завтра не будет шанса, что всё закончится, если я не схвачу сейчас. Поэтому тяжело отпускать, особенно если кажется, что проиграла. Тогда возникает потребность вернуть, доказать, добиться, реанимировать.
Эта парадигма глубоко проникает во все сферы жизни — даже в профессию, где я бессознательно выбираю роль сильного, помогающего, спасающего. Это способ удерживать позицию силы, избегая пространства, где я могу быть слабее других. Ценой становится постоянное сжигание ресурсов, истощение, потому что борьба с миром требует непрерывного напряжения.
Проблема не в том, чтобы быть сильной или слабой, а в самой логике деления мира на сильных и слабых. Пока я остаюсь в этой дуальности, восприятие реальности искажено. Всё видится в чёрно-белых тонах, где сильными быть нельзя — страшно, а слабыми быть больно. Поэтому единственная стратегия — быть сильной любой ценой.
Мне кажется, начало всего этого действительно связано с самым ранним детством — с яслями, где я была круглосуточно. Там, где нельзя было быть слабой, потому что слабый не выживал. Побеждал тот, кто успевал первым — кто схватил, кто добежал, кто получил. Это пространство выживания, где сила становится условием существования. Оттуда идёт и выбор профессии, и образ действий — быть сильной, помогать слабым, контролировать, не зависеть, не уступать.
Эта программа делает невозможным расслабление: если слабый сдался, я не могу позволить себе сделать то же. Возникает внутренний приказ — «тащи до конца». Даже если рядом кто-то уже просит: «Оставь, я больше не могу», — я не могу отпустить. Нужно добить, довести, заставить, как будто сама жизнь зависит от этого. Так проявляются последствия существования внутри парадигмы силы, где каждое решение продиктовано страхом оказаться слабой.
В этом пространстве решений я вижу себя как участницу первобытной борьбы — будто в африканской саванне, где выживает тот, кто первым добежал до воды. Это образ моего внутреннего мира: борьба за выживание, конкуренция за право существовать, вечное напряжение. Я понимаю, что именно в таких жёстких условиях когда-то и было принято это решение — решение жить в парадигме силы и контроля.

Приказываю себе проявить пространство, в котором я выполняю эту парадигму.

Уровень 1
Меня сегодня будто целый день преследует одна и та же тема. Я ехала в транспорте, долго брела, думала, где выйти, и вдруг женщина напротив — темнокожая, из Нигерии — заговорила со мной. Я спросила, где остановка Динегро, и она ответила, что выходить нужно прямо сейчас. Я послушала, вышла, хотя чувствовала, что что-то не так — интуитивно ощущала ошибку. Потом шла до Динегро уже без негритянки из Нигерии. И всё время не покидало ощущение, будто эта встреча — символическая.
Теперь я понимаю: мне показывали Африку. Пространство Африки, пустыни, борьбы за воду и еду, где каждый сам за себя. Африканская тема возвращается, потому что в ней — самое начало жизни. Африка — это первооснова, колыбель вида, исток всего живого, и именно поэтому меня так тянет туда. Для меня это не просто континент, а символ начала моей собственной жизни, того момента, когда сформировалась первичная парадигма существования: каждый сам за себя.
В этом начале — борьба за выживание, за возможность дышать, есть, жить. Ты отвечаешь за своё существование сам: если не растолкаешь, не возьмёшь, не защищаешься, тебя сожрут другие, более сильные. Это первая точка программы жизни, самое раннее звено, из которого потом вырастает вся цепь поведенческих механизмов.
Но начало было ещё глубже. Оно началось в крике. Когда не было еды, а мама, по её рассказам, оставляла меня где-то, пряталась в кукурузе, а тётка, приходя с работы, кормила свою дочь и заодно меня, потому что я кричала слишком громко. Мать ждала, сидела в стороне — по каким причинам, не знаю. Важно другое: тогда мой крик был единственным способом выжить. Нужно было докричаться, чтобы кто-то услышал, чтобы не умереть.
Я думаю, что в этот момент и была создана первичная матрица — надо быть сильной, нельзя быть слабой, потому что слабость равна смерти. Нельзя молчать, нельзя ждать, нельзя терпеть. Даже в четыре месяца, или пусть в три, нужно было кричать, бороться за внимание, привлекать его всеми возможными способами. Так родилась программа выживания.
Оттуда же идёт и ощущение голода, вечно ненасыщенного, пугающего. Это тот голод, который нельзя утолить — страх, что еды не будет, что нужно запастись на всякий случай, даже если не хочешь есть. Я замечаю, что даже сейчас покупаю продукты «про запас», будто завтра их может не оказаться. Не голод физиологический, а экзистенциальный страх — страх умереть от голода, страх исчезновения.
Теперь я понимаю, что эта программа тянется из того самого опыта четырёхмесячного ребёнка, который кричал, чтобы выжить. Тогда формируется убеждение: если не схватишь первым — потеряешь, если будешь слабым — умрёшь. Это и есть корень всей парадигмы жизни, всей человеческой цивилизации: борьба за выживание, за ресурсы, за еду.
ЦИ.
Центральная идея — борьба за жизнь, за само базовое существование. Это не борьба за развитие или успех, а за то, чтобы вообще быть, дышать, не умереть. Здесь закладывается первая структура страха, кластер боли, в котором главная точка — боль голода, страх умереть от недостатка питания, от отсутствия заботы, от покинутости. Это самая первичная и самая глубокая точка боли, из которой потом выстраивается вся пирамида человеческих страданий.

Уровень 2
Я уже не один раз рассматриваю эту парадигму — «сильный – слабый». Удивительно, как она расслаивается и распадается на множество оттенков: у каждого человека проявляется по-своему, хотя по сути остаётся одной и той же. Мы все живём в одной системе координат, в которой заложен один принцип, одни ценности и одна основа, но наполнение у каждого разное. Эта парадигма — витальная, глубоко живая, и именно поэтому она так устойчива. В её центре — борьба за выживание, борьба за еду, борьба за то, чтобы остаться.
В этой системе нет места слабым. Меняются только критерии силы — раньше сильным был тот, у кого было оружие, сегодня — у кого есть деньги, связи, власть. Деньги — это новое ружьё, клан — новая крепость. Особенно это видно в Украине: сильный — тот, у кого есть кум, родственник в органах, нужный человек на позиции. Всё держится на клановой, почти феодальной структуре, где личная сила измеряется доступом к чужому влиянию. Это средневековая модель власти, поддерживаемая снизу, потому что люди другого не знают, не видят мира вне этой вертикали.
Когда я приехала на Запад, у меня было ощущение, что я попала на другую планету. Там люди, пусть и конкурируя, способны радоваться чужому успеху. Здесь же главное — не допустить, чтобы кто-то стал лучше тебя. Основная энергия направлена не на развитие, а на то, чтобы мешать другим расти, чтобы тебя не обошли. Это система выживания через подавление, страх быть позади, страх, что кто-то вырвется вперёд.
Я замечала, как этот страх проявляется даже в социальных сетях: люди читают, запоминают, молчат, не комментируют. Боятся выделиться, боятся, что кто-то узнает, что они где-то участвуют, что-то чувствуют. Тихо наблюдают, чтобы остаться невидимыми. Не проявляться — значит не подвергнуться опасности. Эта модель поведения — всё та же древняя программа: высунешься — срежут, поднимешь голову — ударят. И всё-таки в ней есть что-то живое, мощное, почти природное.
Но когда начинаю вглядываться глубже — появляется пустота. Вторая точка — это тьма, блокада, отказ думать. Полное нежелание анализировать, понимать, размышлять. Пространство транса, где нет мыслей, нет чувств, нет даже желания искать. Только делать, только двигаться, только успевать. Принцип «быстрее, выше, сильнее» превращается в автоматическую установку существования: не думай, действуй.
Внутри — ощущение, будто что-то глубоко закопано, спрятано. Хочется копать — и одновременно не хочется. Как будто каждый шаг к осознанию вызывает внутреннюю тревогу, будто я снова в пустыне, где любое движение опасно. Возникает импульс сбежать, не трогать, не смотреть. Программа витальная, древняя, почти священная, но она держит в трансе: ты живёшь, не думая, просто существуешь, воспроизводишь себя, чтобы не чувствовать боль поражения.
Победа здесь — компенсация поражения. Я помню, как в детстве нельзя было кричать, даже когда били. Сила — в молчании. В не-крике. В умении терпеть. Это и стало формой контроля: не показывать боль, не выдать слабость. Позже эта установка превратилась в образ жизни. Я должна быть лучшей, самой быстрой, самой успешной — иначе умру. В Африке выживает тот, кто добежал первым, здесь — тот, кто оказался сильнее всех.
Я не могла позволить себе даже четвёрку в школе. Не потому что боялась наказания — а потому что поражение было невыносимым. Успех стал формой выживания. Меня это захватывало — учёба, лёгкость понимания, удовольствие от быстрого мышления. Но за этим стояла не радость, а необходимость. Это был не выбор, а программа: нельзя проигрывать. Я превращалась в пулю, летящую к цели, у которой нет выбора — только лететь, только побеждать.
Жизнь свелась к двум состояниям — поражение или победа. Между ними — ничего. Никакого пространства, где можно просто быть. И теперь я нахожусь именно в этой пустоте — между поражением и победой, где нет ни смысла, ни ощущения жизни. Мне нечем заполнить это пространство: я не умею просто наблюдать, не принимать решение, не спешить. Всё внутри требует действовать быстро, чтобы снова доказать силу и избежать боли поражения.
Но знания о реальной жизни — нет. Я всё ещё мыслю категориями борьбы за еду, где решения принимаются мгновенно и почти всегда неверно. Чтобы не чувствовать боль от поражений, я их просто стираю, вычёркиваю из памяти. Не думать, не помнить, не знать — это способ защиты.
В этой точке проявляется один из ключевых циклов программы — отказ думать. Не мыслить, чтобы не видеть поражения, чтобы не чувствовать стыда и боли. Не знать, чтобы не страдать. Быстрее, выше, сильнее — но никогда не глубже.

Уровень 3
Сейчас во мне звучит какая-то звонкая пустота — как будто стучишь ложкой по кастрюле, и гул не рождается, не идёт, не даётся ни так, ни сяк. Это состояние, в котором я сама запускаю что-то снова и снова, будто пытаюсь оживить процесс, добиваясь хотя бы наслаждения результатом. Но это не нежелание знать — я знаю. Я просто не хочу чувствовать. Не хочу чувствовать свою ущербность.
Я помню один эпизод. В школе дети ездили в поездки — в Ленинград, Москву, каждый год. Я была единственной девочкой, которая никогда не ездила. Родители не давали денег, у них были свои причины. Я целый год собирала копейки вместо обеда — не ела, чтобы накопить. Очень хотелось есть, но я терпела, откладывала каждую копейку, чтобы, наконец, поехать с одноклассниками. А потом мать, в очередной раз рассказывая, как они меня кормят, как я прожорлива, выбила у меня эту надежду. Я высыпала перед ней эти копейки, бросила их на стол — мол, вот, не ела, возьми. Собрала потом обратно, но поехать так и не смогла. Тогда я поняла, что дело не в деньгах — дело в том, что меня не пускают.
Эта история жила во мне много лет — ощущение, что все другие могут, а я нет, все имеют, а я лишена, все любимы, а я исключена. Это боль ущербности, боль отторжения, чувство второсортности. Мне было страшно смотреть на других, потому что внутри стояла твердая установка: я хуже. Я другого сорта. Это не разделённость, а скорее жёсткое кастовое определение места — всегда ниже.
Так и формируется эта внутренняя каста — ниших, ущемлённых, не допущенных. Куда бы я ни попала, я всегда оказывалась внизу. Даже в детском саду, в школе — всюду чувство, что есть какие-то «свои», а я не из них. Парадоксально, но в школе я была звездой — телевидение, радио, восхищения, все говорили, какой я гениальный ребёнок. Но в доме я оставалась в той же касте ущербных. Мама любила племянников больше, и это чувствовалось постоянно. Когда говорили о «счастье», всегда имели в виду кого-то другого. А я была как чужая.
Именно отсюда идёт эта глубинная боль низкоранговости — ощущение, что твой уровень жизни всегда ниже, что ты вынужден компенсировать, доказывать, подниматься через успех. Не просто стремиться к среднему уровню, а всё время вскарабкиваться выше, чтобы хотя бы на мгновение сравняться. Это невозможная гонка — подъём через боль, через чувство вины и стыда, через желание вырваться из внутренней касты.
Когда я поступила в медицинский институт, ощущение «между» только усилилось. Были дети из военных семей, крепкие, уверенные, те, кто «должен был туда попасть». Были другие — те, кому удалось вырваться из нищеты. А я оказалась между, в каком-то подклассе. Не с теми и не с этими. Ни туда, ни сюда. И это состояние срединной касты сопровождает меня всю жизнь.
Я страдала от этого всюду — в классе, в институте, в жизни. Всегда чужая, всегда не вписанная, как будто существую в отдельном слое мира. Боль отделённости и попытка заглушить её превратились в автоматическую реакцию: не чувствовать, не думать, не воспринимать. Сосредоточиться на достижении, на результате, на внешней активности — чтобы не ощущать этой пропасти внутри.
Это и есть установка третьей точки — отказ чувствовать. Не думать о своей ущербности, не касаться боли отторжения, не смотреть на себя как на часть нишей касты. Пусть будет хоть иллюзия, что я равная другим, пусть через успех, через работу, через ум. Главное — не чувствовать.

Уровень 4
Сейчас я, странным образом, радуюсь жизни больше, чем своей молодости. Вроде бы возраст уже даёт знать о себе, многое подошло к концу, но внутри есть ощущение, что наконец становишься хозяином своей судьбы. И всё же — не ты хозяин, а твоя программа. Она и есть настоящая хозяйка, она управляет, направляет, регулирует, не позволяя быть полностью свободной.
Это ощущение, будто в какой-то момент внутри заглушился естественный отклик. Ты стараешься, участвуешь, говоришь, входишь в разговор — а тебя не слышат. Люди продолжают говорить, как будто тебя нет. И тогда внутри рождается это болезненное осознание: «Я здесь воздух». Ты стараешься, вкладываешься, добиваешься, а всё остаётся незамеченным, не отзывается. Это не просто обида — это чувство несуществования, пустоты, невидимости.
Из этого рождается потребность создать своё маленькое царство, в котором наконец тебя можно заметить. Для меня таким пространством стала медицина — сфера, где я сама себе король, где можно заслужить признание, где твой голос имеет значение. Здесь, как врач, я больше не подчинённая, а равная, и наконец появляется место, где присутствие подтверждено официально, документально. Но сама программа от этого не исчезает — она продолжает работать, потому что её суть не во внешнем положении, а в борьбе за признание.
Это пространство — пространство признания и сепарации. В нём постоянно присутствует боль отделённости: я — чужая. Всегда чужая. В Армении — блондинка, чужая; в Украине — москалька, чужая; в Швейцарии — иностранка, чужая официально, даже по документу. И когда наконец получаешь паспорт, уже нет сил бороться — просто принимаешь: да, чужая, но своя по праву существования.
Это не отказ от связи, не уход от мира. Наоборот, это постоянная, почти мучительная борьба за признание — за то, чтобы тебя увидели, услышали, приняли как равную. Это огонь, который не угасает, а наоборот — подливает топливо в программу. Каждое новое достижение становится очередной попыткой быть признанной: доктор психиатрии, психотерапевт, профессионал — всё ради того, чтобы наконец сказать себе: меня видят.
Но эта боль непризнанности не рождается из социальных обстоятельств — она гораздо древнее. Я думаю, её исток в моменте, когда меня не признали мои родители. Я ведь долго была без имени — несколько месяцев после рождения. И теперь понимаю, что это не просто случайность, а отражение внутренней программы непризнания. Возможно, ещё до появления на свет, когда мать не приняла сам факт беременности, программа уже начала формироваться.
Отсюда — вечная борьба за право быть, за своё место, за имя. Ведь даже отец, когда злился, называл нас унизительными словами, словно отрицал сам факт родства. Это и было признание — через отрицание, через унижение. Так и закрепилось внутри: чтобы существовать, нужно доказать, заслужить, добиться признания.
Это пространство уровня 4 — пространство боли непризнанности. Оно пронизывает всё: профессиональную жизнь, отношения, внутренние диалоги. Каждое действие — как попытка крика: увидьте меня, признайте, подтвердите моё существование. И эта программа, начавшаяся с отказа матери признать ребёнка, превращается в вечный поиск подтверждения, что я действительно есть.

Уровень 5
Это непризнание не закончилось, оно просто перешло на следующий уровень — в профессиональную сферу. Вроде бы всё уже сделано, результат очевиден, успех безусловен, но признания по-прежнему нет. Уже нет куда выше, а признания — тоже нет. В Украине — нет, во всём Союзе — вторая, и всё равно — «нет». Всё достигнуто, но не засчитано.
Я — врач. Говорят: есть врачи от Бога, а есть просто «всякие». И вот я — вроде бы среди лучших, но всё равно — не из той категории, не из тех, кого уважают по-настоящему. Как будто снова возвращаешься в старую роль — бороться, доказывать, вырываться, заслуживать. И это вечное «не признали» растягивается уже не на детство, а на жизнь целиком: в профессии, в достижениях, в отношениях — везде не хватает того самого подтверждения, что ты есть.
Это пространство связано с принятием — в семью, в общество, в дружбу, в любовь. Это жажда быть частью чего-то, принадлежать какому-то кругу, быть органичной частью целого, а не чужеродной вставкой. Но чтобы хоть немного компенсировать этот дефицит, я начала создавать свою семью, собственное пространство, где можно было бы быть принятой. Только вот там не оказалось взаимности. Не было выгоды для других, не было интереса, не было отклика.
Тогда программа снова перестроилась — на работу. Клиенты, пациенты, — они стали теми, кто должен был принять. И я вложила туда всё: сострадание, любовь, преданность. Отношение врача и пациента стало зеркалом внутреннего сценария: через помощь, через служение, через отдачу — заслужить признание. Ведь пациент не может не принять — выбора у него нет, он зависим. В этом и заключается иллюзия безопасности — там, где меня не могут отвергнуть.
Но эта же система превращается в созависимость. Чем больше я помогаю, тем больше появляется тех, кто не признаёт. Дети подрастают — не признают. Сестра — не признаёт. Племянники, коллеги, знакомые — не признают. Группа растёт, пациентов становится больше, и каждый новый случай — это бессознательная попытка получить то, чего не было от самого начала: признание как существования, принятие как права быть.
В этом уровне проявляется центральная боль — непринятие как форма существования. Это не просто обида, а состояние, где жизнь поддерживается через постоянное доказывание, что ты достоин любви, дружбы, уважения, присутствия.

Уровень 6
В этой точке начинается утечка ресурса — отдача всего, что есть, без меры и границ. Я раздаю свой ресурс всем подряд — надо или не надо, всё равно отдаю. Это не просто помощь, а постоянное внутреннее принуждение: делиться, дарить, покупать внимание, любовь, признание. Если не принимают — значит, надо дать ещё больше. Если не признают — купить, заслужить, доказать. В этом движении всё время происходит выбрасывание ресурса наружу, будто единственный способ быть — это быть полезной, нужной, спасающей.
Так же и с пациентами: через силу, через выгорание, через боль — снова и снова отдавать. Не потому что могу, а потому что не могу иначе. Решение не принимается мной, оно как будто принимается само, через то, что уже создано. Я не решаю — программа решает за меня. Она запускает этот процесс отдачи, и я подчиняюсь. Даже когда не могу — всё равно отдаю. Отдаю часть себя, своё время, свои силы, свои чувства, свою жизнь.
Это уже не парадигма силы — это другая форма зависимости. Здесь нет соперничества, здесь есть обмен, и обмен всегда неравный. Центральная идея этого уровня — раздача ресурсов в обмен на принятие. Я покупаю любовь, покупаю дружбу, покупаю право быть нужной. Отдаю слишком много, плачу слишком дорого — сверхбольшую цену за всё.
Я всегда знала, что делаю это осознанно, но не представляла масштабов. Казалось, что так поступаю только с близкими, с родными, с теми, кто мне дорог. Но теперь ясно, что это было во всём — в каждом контакте, в каждой связи, во всей жизни. Постоянно — вкладывать тонну ресурса, чтобы получить каплю признания. И когда наконец получаешь эту каплю, радость настолько велика, что отдаёшь ещё больше, будто благодаришь за сам факт того, что тебя заметили.
Так и формируется этот замкнутый цикл: отдать, чтобы приняли; отдать ещё, чтобы не потерять; отдать всё, чтобы хоть кто-то сказал «спасибо». И это «спасибо» звучит как приговор — горькое, как послевкусие сделки, в которой всегда платишь слишком дорого.
Уровень 7
Ресурса больше нет. Ничего не осталось. Всё раздала, всё потратила, всё выжгла до основания. Потеряла даже деньги, потому что не могла сказать пациентам «нет». Отдавала последнее, пока не осталась стоять у разбитого креста — креста, разбитого не кем-то, а мной самой, изнутри. И снова — не признали.
До шестой точки во мне ещё оставался аппетит, жажда движения, желание доказывать, бороться, отдавать. Но теперь это всё закончилось. Позиция силы рухнула, и на её месте возникло полное бессилие. Беспомощность. Ощущение, что я истощена до предела, а вокруг уже выстроилась очередь — все накормлены, сыты, довольны, ждут с ложками, даже не с ложками — с казанами, чтобы унести домой ещё и моё. Каждый хочет свою долю. А я лежу, обессиленная, и понимаю: нечего больше дать.
Всё — финансовое, моральное, физическое, эмоциональное — выгорело. Ресурс сгорел дотла. И на этом выгорании рождается злоба, раздражение, агрессия, отказ. Не просто нежелание что-то делать — отказ от любого движения, даже от попытки осознать. Всё превращается в ступор. Лежать, не искать, не объяснять, не понимать. Как будто тело погружается в транс, в замкнутый контур самосохранения, где единственная цель — не погибнуть окончательно.
Но внутри этого ступора проявляется новая боль — боль, которая раньше не существовала. Это не боль непризнания и не боль потери, это боль невозможности больше платить. Раньше всё компенсировалось — боль откупалась ресурсом: временем, силами, любовью, деньгами, вниманием. Всегда можно было «купить» безболие, облегчение, временное спокойствие. А теперь платить нечем.
Это и есть суть седьмой точки — боль исчерпанного ресурса. Когда нечем оплатить избавление от боли, когда невозможно даже убежать от страдания, потому что больше не осталось ни внутреннего топлива, ни внешней компенсации. Наступает момент, когда боль не заглушить, не обменять, не откупить. Она становится тем, что есть.
И это состояние — предельное. Как будто всё существование, вся прежняя система, все старые стратегии дошли до точки нуля. Дальше уже нельзя благодетельствовать, нельзя отдавать, нельзя покупать любовь или признание. Осталось только смотреть в саму суть боли — без защиты, без ресурса, без надежды на обмен.

Уровень 8
На восьмой точке — все ушли. Все, кто был рядом, исчезли. Дочь возмущается, если я что-то прошу у неё, ведь она знает, что мне уже нечем платить, нечем компенсировать. Друзья растворились — те, кто раньше звали «пойдём пить», ведь все знали, кто будет платить. И снова я — вне общества, вне круга, вне принадлежности. Не потому, что меня оттолкнули, а потому что сама система отношений держалась на ресурсе. Когда ты больше не можешь платить — ты выбываешь.
Но теперь я вижу это яснее. Это не вина других — это моя программа. Я сама построила отношения, где быть значимой означало быть нужной, а быть нужной — значит платить. Когда ресурс закончился, исчезли и те, кто его потреблял. Программа разрушилась, и с ней ушёл старый способ существования. Сейчас я понимаю: нужно начинать всё заново, идти на работу, зарабатывать, выстраивать новые связи — не через покупку, а через присутствие. Создавать новый круг — живой, здоровый, равный, где обмен не измеряется жертвой.
Каждый человек, каждая связь раньше компенсировали какую-то боль. Кто-то исцелял одиночество, кто-то — чувство вины, кто-то — страх быть непринятой. Все эти отношения строились на боли, и теперь, когда ресурс исчерпан, боль осталась одна. Она не уходит, не растворяется, просто становится явной.
Я слушаю свою дочь — и чувствую, как много внутри неосознанного. Сколько потрачено, сколько сделано, сколько вложено — и при этом ни «спасибо», ни «пожалуйста». Я думаю: Боже мой, твоя мать лежит полгода без денег, без сил, а ты даже не видишь этого, не знаешь, что на тебя потрачено больше ста тысяч, что каждая твоя работа была оплачена мной. И всё равно — не признано. Это не обида, это осознание, что программа снова повторилась: борьба за признание, но теперь уже внутри собственной семьи.
Это новая петля старого сценария — поиск любви и признания уже не у родителей, не у друзей, а у детей. Пространство сузилось до минимума: я и мои две дочери. Друзей больше нет, на внешние связи нет ресурса. Осталось только это маленькое внутреннее пространство, где идёт последняя попытка быть нужной, быть признанной, быть любимой.
Центральная идея этого уровня — переход борьбы за признание во внутренний круг, в семью. Когда уже нечего доказывать миру, остаётся одно: быть признанной своими детьми. Но это признание тоже недостижимо, потому что оно по-прежнему строится на том же принципе — дать, чтобы заслужить.
А за этим стоит самая глубокая боль — ненужность. Не просто непризнанность, а ненужность как существование. Ощущение, что ты не важна ни снаружи, ни внутри. Что тебя можно заменить, что с тобой или без тебя — одинаково. И эта ненужность пронизывает всё.
Я замечаю, что не могу принять решение даже для себя. Потому что я больше не нужна себе. Я отказалась от себя в пользу других, в пользу их любви, их одобрения, их потребностей. И теперь не осталось главного — самого объекта внимания, ради которого всё и начиналось.
Начиналось с борьбы за кусок хлеба, с желания выжить, доказать, заслужить. А закончилось отказом от себя, полным исчезновением собственного «я» в бесконечной погоне за признанием.

Центральная точка
Это борьба за внимание и любовь любой ценой. Цена — я сама: мой ресурс, моя энергия, моя жизнь. Везде — одна и та же история, одни и те же движения, только формы разные. В каждой ситуации повторяется одно и то же стремление — получить внимание, признание, любовь, даже если за это приходится платить собой.
Здесь происходит переход от силы к бессилию, от иллюзии собственной значимости к осознанию полной неспособности влиять на происходящее. Когда-то казалось, что ценность заключается в том, сколько ты можешь отдать. Но теперь очевидно: чем больше отдаёшь, тем ниже становишься в собственной системе координат. Так падает внутренняя валюта — акции себя обесцениваются. Всё, что имело значение, — способность давать, поддерживать, спасать. Но когда источник иссякает, рушится и иллюзия ценности.
Это пространство, где человек измеряет себя не собой, а тем, что способен предложить другим. Ценность определяется не присутствием, не существованием, а функцией — пользой, отдачей, реакцией, вниманием, которое удаётся вызвать. Это и есть глубинная ошибка: ставка сделана не на себя, а на тех, кто рядом. Всё внимание направлено наружу, вся сила уходит во внешний обмен, где собственное «я» становится разменной монетой.
Хочется увидеть людей, которые сделали ставку на себя, чтобы понять — такое возможно. Но среди тех, кто постоянно обменивает себя на внимание, их почти нет. И дело не в гордости или эгоизме — а в способности быть в равновесии, не продавая себя, не разменяя присутствие на признание. Те, кто нашли себя, больше не нуждаются в подтверждении, потому что их внимание уже принадлежит им самим.

Общее резюме
Документ представляет собой глубинное самонаблюдение, в котором через серию уровней раскрывается внутренняя программа личности, построенная вокруг потребности быть признанной, любимой и нужной. На протяжении всего повествования фиксируется движение от силы к бессилию, от активности к истощению, от иллюзии контроля к осознанию утраты себя.
Центральная линия текста — борьба за внимание и любовь как базовая структура существования. Автор показывает, что эта борьба становится фундаментальной программой, управляющей всеми решениями, отношениями и формами поведения. В ней ценность человека измеряется не самим фактом бытия, а тем, сколько он способен отдать — времени, ресурсов, энергии, любви, заботы. Потребность быть замеченной и принятой превращается в зависимость, где любое проявление любви покупается ценой собственного истощения.
Через последовательные уровни описывается эволюция этой программы: от ранней детской боли непризнания и чувства низшего статуса — к формированию компенсаторных моделей поведения, стремлению к профессиональному признанию, контролю, самопожертвованию и, наконец, полному выгоранию. Потеря ресурса становится переломным моментом, где рушится вся прежняя система — невозможно больше платить за любовь, невозможно обменивать себя на внимание.
Финальная точка — осознание, что борьба за признание неизбежно приводит к отказу от себя. Ценность, построенная на реакции других, неустойчива, и в момент исчерпания ресурса человек сталкивается с пустотой, из которой больше невозможно восполнить жизнь через внешние подтверждения. Это осознание превращается в начало возможного выхода — через возвращение внимания к себе, к собственному присутствию, которое не нуждается в покупке, доказательстве или одобрении.
Таким образом, весь документ — это фиксация цикла деградации личной энергии под воздействием программы зависимости от признания, а также перехода от иллюзии силы к подлинному видению себя без внешних опор.